Андрей Костин - Июнь 1941-го. 10 дней из жизни И. В. Сталина
Некоторые исследователи заметили, что А. И. Микоян в своих мемуарах, как бы это помягче выразиться, несколько преувеличивал свою роль в той или иной критической ситуации, когда зачастую его слово играло как бы решающее значение по выходу из создавшегося тупика. Никакого особого криминала в этом нет, так делают многие, поскольку своя «кочка зрения» всегда кажется наиболее заметной. И эта человеческая слабость не может служить основанием, чтобы отметать буквально все аргументы Микояна, поскольку иными, альтернативными, материалами свидетелей мы не располагаем. Однако к его свидетельствам следует подходить весьма критически.
Е. Прудникова, правда по другому поводу, усомнилась в справедливости некоторых фрагментов в воспоминаниях Микояна, приведя следующий пример. Когда у Молотова родилась идея создания Государственного Комитета Обороны, он обсудил ее сначала с Берией и Маленковым, а затем позвал Микояна, и все вместе отправились на Ближнюю дачу к Сталину. По поводу участия Микояна в обсуждении этого вопроса Е. Прудникова выразила серьезное сомнение: «Не преувеличивает ли он свою значимость?»
Далее, о событиях 22 июня Микоян пишет уже не как участник совещания, на котором обсуждалось предстоящее обращение Молотова по радио, а со слов Молотова:
«Далее он (Молотов) рассказал, как вместе со Сталиным писали обращение к народу, с которым Молотов выступил 22 июня в двенадцать часов дня с Центрального телеграфа.
— Почему я, а не Сталин? Он не хотел выступать первым, нужно, чтобы была более ясная картина, какой тон и какой подход. Он, как автомат, сразу не мог на все ответить, это невозможно. Человек ведь. Но не только человек — это не совсем точно. Он и человек, и политик. Как политик он должен был и выждать, и кое-что посмотреть, ведь у него манера выступлений была очень четкая, а сразу сориентироваться, дать четкий ответ в то время было невозможно. Он сказал, что подождет несколько дней и выступит, когда прояснится положение на фронтах.
— Ваши слова: «Наше дело правое. Враг будет разбит, победа будет за нами» — стали одним из главных лозунгов войны.
— Это официальная речь. Составлял ее я, редактировали, участвовали все члены Политбюро. Поэтому я не могу сказать, что это только мои слова. Там были и поправки, и добавки, само собой.
— Сталин участвовал?
— Конечно, еще бы! Такую речь просто не могли пропустить без него, чтоб утвердить, а когда утверждают, Сталин очень строгий редактор. Какие слова он внес, первые или последние, я не могу сказать. Но за редакцию этой речи он тоже отвечает.
— Пишут, что в первые дни войны он растерялся, дар речи потерял.
— Растерялся — нельзя сказать, переживал — да, но не показывал наружу. Свои трудности у Сталина были, безусловно. Что не переживал — нелепо. Но его изображают не таким, каким он был, — как кающегося грешника его изображают! Ну, это абсурд, конечно. Все эти дни и ночи он, как всегда, работал, некогда ему было теряться или дар речи терять».
В этом многословном объяснении Молотова, пересказанном Микояном и опубликованном Ф. Чуевым, чувствуется, тем не менее, какая-то недоговоренность относительно причины отказа Сталина от выступления. Что-то он недоговаривает, но и проговаривается: «свои трудности у Сталина были». Что это за трудности? Почему о них молчит Молотов? А вот что звучит рефреном: «…некогда ему было теряться или дар речи терять». Но, тем не менее, так и не прояснилось, какая же основная причина послужила причиной отказа Сталина выступить с обращением к народу?
По Микояну, в «подавленном состоянии» Сталин находился вплоть до 24 июня: «Немного поспали утром, потом каждый стал проверять свои дела по своей линии: как идет мобилизация, как промышленность переходит на военный лад, как с горючим и т. д. Сталин в подавленном состоянии находился на Ближней даче в Волынском (в районе Кунцево)».
Но главное в этом фрагменте воспоминаний Микояна не то, что он совершенно необоснованно приписывает «подавленность» Сталину, находившемуся на Ближней даче, поскольку он с ним не общался, а то, что он убедительно утверждает, что вождь эти дни находился именно на даче. По первому утверждению он солгал по инерции, поскольку это продолжение той же самой лжи, которая относится к 22 июня.
Спрашивается, зачем ему лгать о пребывании Сталина на даче, когда тот, согласно Журналу регистрации посетителей, принимал посетителей и 24 июня с 16 часов 20 минут до 21 часа 30 минут, приняв при этом 20 человек, а накануне, 23 июня, практически целый день, приняв 21 человека. Нет ему никакого резона «вспоминать» о том, чего не было. Это не тот случай, когда вольно или невольно Микоян несколько преувеличивает свою роль. Слаб человек, так ему комфортнее. Но здесь-то какой резон?! Солгать без умысла — это же не в его правилах.
Найти бы подтверждение этому утверждению в качестве контрольного: чье-то еще воспоминание или документальное подтверждение. К сожалению, арсенал воспоминаний очевидцев невелик, а если и есть какие, то они с дребезгом разбиваются о данные Журнала регистрации посетителей, как и версия Микояна. Разве что версия В. М. Жухрая, что три дня, а именно 23–25 июня, Сталин тяжело болел и физически не мог исполнять свои обязанности. Но и это мы уже «проходили», Журнал начисто отвергает эту версию. Так что оставим пока и этот вопрос без ответа.
Дальше несоответствие отдельных важнейших фрагментов воспоминаний Микояна с реальной действительностью еще круче, и это свидетельствует о том, что к его мемуарам следует относиться весьма и весьма критически. Вот, например, как, по Микояну, развиваются события в один из самых напряженных дней первой недели войны — 29 июня.
Мы уже знаем, что 29 и 30 июня Сталин действительно отсутствовал в своем кремлевском кабинете. Но у Микояна это не так:
«29 июня вечером у Сталина в Кремле собрались Молотов, Маленков, я и Берия. Подробных данных о положении в Белоруссии тогда еще не поступило. Известно было только, что связи с войсками Белорусского фронта нет. Сталин позвонил в Наркомат обороны Тимошенко. Но тот ничего путного о положении на Западном направлении сказать не смог. Встревоженный таким ходом дела, Сталин предложил нам всем поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться с обстановкой.
В Наркомате были Тимошенко, Жуков, Ватутин. Сталин держался спокойно, спрашивал, где командование Белорусским военным округом, какая имеется связь. Жуков докладывал, что связь потеряна и за весь день восстановить ее не могли. Потом Сталин и другие вопросы задавал: почему допустили прорыв немцев, какие меры приняты к налаживанию связи и т. д. Жуков ответил, какие меры приняты, сказал, что послали людей, но сколько времени потребуется для установления связи, никто не знает.
Около получаса поговорили, довольно спокойно. Потом Сталин взорвался: что за Генеральный штаб, что за начальник штаба, который так растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует. Была полная беспомощность в штабе. Раз нет связи, штаб бессилен руководить. Жуков, конечно, не меньше Сталина переживал состояние дел, и такой окрик Сталина был для него оскорбительным. И этот мужественный человек разрыдался, как баба, и выбежал в другую комнату. Молотов пошел за ним.
Мы все были в удрученном состоянии. Минут через 5–10 Молотов привел внешне спокойного Жукова, но глаза у него были еще мокрые. Договорились, что на связь с Белорусским военным округом пойдет Кулик (это Сталин предложил), потом других людей пошлют. Такое задание было дано затем Ворошилову.
Его сопровождал энергичный, смелый, расторопный военачальник Гай Туманян. Предложение о сопровождающем внес я. Главное тогда было восстановить связь. Дела у Конева, который командовал армией на Украине, продолжали успешно развиваться в районе Перемышля. Но войска Белорусского фронта оказались тогда без централизованного командования. Сталин был очень удручен».
Микоян утверждает, что мысль поехать в Наркомат обороны родилась у членов Политбюро именно в кремлевском кабинете Сталина вечером 29 июня, тогда как, согласно Журналу регистрации посетителей, в этот день у Сталина приема не было. Мало того, он нигде не упоминает, что в этот день, как утверждают мемуары Г. К. Жукова, Сталин дважды приезжал в Наркомат обороны и Ставку Главного Командования:
«29 июня И. В. Сталин дважды приезжал в Наркомат обороны, в Ставку Главного Командования, и оба раза крайне резко реагировал на сложившуюся обстановку на Западном стратегическом направлении».
Но он еще, по словам Жукова, дважды приезжал в Ставку Главного Командования (СГК), которая к этому времени из кремлевского кабинета Сталина была переведена на ул. Кирова, в вестибюль станции метро «Кировская». Учитывая, что на этой станции были оборудованы кабинеты И. В. Сталина и Б. М. Шапошникова, Сталин возможно 29 июня дважды приезжал в свой кабинет на станции метро «Кировская», а оттуда дважды выезжал в Наркомат обороны. Кого подвела память из этих мемуаристов, никакими иными свидетельствами или документами подтвердить невозможно. Мемуары Жукова — источник столь же ненадежный, как и воспоминания Микояна. Если Жуков упоминает о том, что Сталин дважды был в Ставке, стало быть он с ним там встречался, но дважды свидетельствует, что Сталин был в Наркомате обороны, а в один из приездов он, по воспоминаниям Микояна, даже «разрыдался, как баба». Что же получается, Западный фронт разгромлен, Минск захвачен фашистами, связь с фронтом потеряна, а начальник Генерального штаба мечется с ул. Кирова на ул. Фрунзе, где располагался Наркомат обороны, и обратно, подмечая при этом, что Сталин тоже не может задержаться где-то в одном месте, чтобы разобраться с критической обстановкой, сложившейся на самом стратегическом направлении, которым немцы устремились прямиком на Москву.
